Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин Страница 14

Кончил бедолага свой страшный рассказ, обхватил голову руками и затих.

– Куда ж ты теперь, милый? – обнял горемыку Никодим.

– В степи за Волгу подамся, – угрюмо отвечает тот, – слыхал, хоронятся там беглые со всей Руси.

Собрали ему мастера кое-какую одежонку и еды, сколько у кого было. Поклонился он всем низко в пояс и ушёл в ночь.

* * *

Вот уж и лики на иконах мастера написали. Теперь ожи́вки класть надо. Все места выступающие – скулы, подбородки, лбы, кончики пальцев, складки одежды – белыми штришками оживили, и стали доски не плоскими, а с глубиной. Никодим сам в последний раз всё строго осмотрел, подправил где надо, перекрестился и говорит:

– Всё, мастера. Кончили мы иконостас с Божьей помощью. Вроде не осрамились, а? Давайте олифить теперь. А ты, Егорий, ступай за мной.

Привёл его в сарай, что на дворе стоял, дверь на щеколду закрыл, достал из-под полы маленький холщовый мешочек.

– Что это, отец Никодим?

– Тебе одному, как лучшему ученику, секрет раскрою, – шепчет. – Однако клянись, что с собой в могилу тайну не возьмёшь, другому мастеру передашь.

– Клянусь! – торжественно говорит Егорий и крест целует.

Никодим мешочек развязал и на стол какие-то маленькие рыжеватые камешки высыпал.

– Янтарь это, камень драгоценный, – шепчет. – Растолки его сейчас в ступе и в олифу высыпь. От янтаря она сверкать начнёт.

Егорий так и сделал. Растолок камешки и высыпал блестящий песок в олифу. Будто искры золотые в ней загорелись!

Вернулись в храм, и все иконы, лежащие на столах, густо этой тайной олифой залили. Краски под блестящей олифой засверкали в сто крат ярче, будто изнутри солнечный свет брызнул!

Стоят вокруг мастера, молча на красоту любуются.

– Ну, чего примолкли? – щурится Никодим. – Прощаетесь? Правильно, теперь эта работа своей жизнью зажила. Сам каждый раз, как с детьми, расстаюсь. Одно утешает: красота эта людей радовать будет. А ты, Лука, мастеров порадуй. Выдай всем кормовые за полгода, кто сколько заработал.

Повёл Лука всех в кладовую, достал свою толстую книгу, где записывал, кто что делал, и стал жалованье делить. Подмастерьям по пуду ржаной муки и овса выдал, а мастерам – по два пуда муки, два ведра пива и по ведру мёда. А особо искусным полпуда соли добавил. И Егорий среди них был.

* * *

Три дня отдыху всей артели Никодим дал, чтоб своим хозяйствам помогли, огороды вспахали, избы подлатали, ну и просто в семье побыли. А сам слёг. Будто все силы в свершённую работу перетекли, а ему только душа усталая осталась.

Егорий маялся-маялся без дела и пошёл за реку – лесом подышать.

Ах, какая зелёная тишина за Москвой-рекой! До самого небесного купола покой землю заполнил. Отодвинулся далеко назад огромный город со своими стенами, заборами, крепкими воротами. Исчез, будто и не было его никогда, безумный кровавый царь, отлетели тревожные думы.

Стоит Егорий один в голубом воздухе, а внутри такая лёгкость радостная, какая только в детстве бывает.

Кое-где, на солнечных пригорках, мать-и-мачеха в жёлтенькие платочки нарядилась, а берёзки в нежных светлых листочках издалека на детские пушистые головки похожи.

И вдруг слышит Егорий: высоко в небе будто звонкий ручей зажурчал. Выбежал на поляну и видит: летят от Москвы чередой по синему небу, под облаками, лебеди. Вот уж над ним тяжёлыми крыльями машут, а самый последний обернулся, посмотрел на Егория и курлыкнул, как знакомому.

Ах, как захотелось Егорию разбежаться, замахать сильно руками и полететь вместе с ними в родные свои Дворики, где ждут его не дождутся и бабушка, и жена, и дети, и даже кот Терентий; где в речке Весёлке тёплыми ночами голубые русалки тихо плещутся, а в сосновом бору хромой леший в дупле кряхтит. А в избе за печкой маленький домовой затаился, по ночам озорничает, ложки и веретёна прячет, и, если ему «бороду не завяжешь», лыком ножку стола не обмотаешь, ни за что не отдаст, что спрятал.

А петух Петька каков! На заборе никогда не кукарекает, а только на крыше. С самого конька как гаркнет во всю моченьку – куры со страху приседают, а потом крылья свои огромные расправит и вниз орлом бросается, зелёными и красными перьями, как Сирин сказочный, на солнце сверкает. А может, он и есть Сирин, только в петуха заколдованный?

Дворики вы мои, Дворики!..

* * *

В тот день, когда Егорий белых лебедей увидел, твёрдо решил уйти из Москвы домой. Но прежде стены в храме расписать надо. Нельзя дело на полпути бросать, артель и Никодима подводить.

Лука с подмастерьями уже всё, что надо, в торговых рядах купили и на телеге во двор привезли, а 150 бочек старой, десятилетней выдержки извести купцы из далёкого Ростова доставили.

Все покупки Лука в свою хозяйственную книгу старательно записал:

«Из шубного ряда за выделанную овчину для протирки левкаса дано 3 алтына 2 деньги.

За бакáн тёмно-красный из голландского жука кошени́ль дано 11 рублей 17 алтын 2 деньги.

Было куплено к стенному письму 300 штук свежих яиц. Денег дано 56 алтын.

Куплено на 100 кистей щетинных свиной щетины 15 фунтов по 6 алтын 4 деньги и на тонкие 74 кисти хвостов беличьих четверть».

Зáгодя, пять недель назад, лён замочили и растрепали на волокна, а теперь в жгуты его скрутили и нарубили мелко. Без льна известковый левкас растрескается.

Тогда же во дворе в больших ямах – твори́лах – смешали известь с водой, песком и льном и каждый день деревянной лопатой перемешивали.

А Никодим работу меж мастерами распределил.

– Мирон! Возьми Гришку и Ондрюшку, и сбивайте леса под самый купол. Да гляди у меня, чтоб крепко было! Не дай Бог, кто сверзится, не жди пощады тогда.

– Вот привязался-то! – ворчит Мирон. – Уж и так надвое разрываюсь, а он всё талдычит, почему не на четверо.

– А ты, Егорий, с Истомой и Никифором берите полутесовые гвозди и