Серая мать - Анна Константиновна Одинцова Страница 29

Просто эпилепсия. Просто депрессия. Ничего больше.

Тогда почему ты попала в больницу?

Из-за дедушки. Потому что его не стало.

Это случилось шестого января, вечером. Олеся проводила новогодние каникулы дома, в поселке. Мигали огни: у окна в комнате – гирлянда на елке, а за окном – скорая, увозящая дедушку. Олеся хотела поехать с ним, но родители были против – чем она поможет? Папа говорил, что они все вместе съездят к нему наутро, а Олеся… Наверное, она уже обо всем догадалась. Как-то почувствовала. Поняла. Потому что огни внезапно погасли, заслоненные черной пустотой, и очень сильно захотелось позвать дедушку. Она и звала: громко, во все горло, но изо рта не вылетало ни звука. В черной пустоте было некого звать.

«Стресс может провоцировать припадки».

Такое не с каждым случается.

«У меня была депрессия, потому что я сильно горевала».

Твой больной разум рассыпается под действием любого стресса. Разве не так?

В гостиной вдруг звучно всхрапнул Семен, и Олеся непроизвольно взбрыкнула ногами под одеялом. В груди по-прежнему давило, по коже ползли мурашки.

«Что случилось?»

Олеся прислушивалась, вглядываясь во мрак, но никаких других звуков не было.

«Здесь только мы, больше никого. Входная дверь заперта. Все в порядке».

Тогда чего она так испугалась?

Олеся успела ухватить призрачное ощущение чужого присутствия прежде, чем оно полностью рассеялось. До того, как ее отвлек храп Семена, она действительно вела диалог. Не с самой собой – с голосом. И уже не в первый раз.

Накрыв ладонью запястье с часами, Олеся попыталась вспомнить все от и до, начиная со вчерашнего вечера. События выстраивались в линию, а затем обрывались, выстраивались – и обрывались. И там, где зияла прореха, были эти мысли. Ненастоящие мысли – так она назвала их про себя. Мысли, продиктованные внутренним голосом.

«Может ли что-то здесь влиять на нас?»

Пейзаж за окном. Электричество. Еда. Вода. Все вокруг не могло измениться само по себе. Должно было существовать нечто, что вызвало эти изменения и за одну ночь превратило весь мир в это.

Олеся пришла к выводу, что все началось вчера вечером. Именно тогда появился внутренний голос. Это он заставил ее пригласить Семена к себе и внушил мысль, что старуха в лифте опасна.

А ведь Алла Егоровна говорила, что видела сегодня ту старуху во дворе!

Чем больше Олеся думала об этом, тем сильнее убеждалась, что эта сумасшедшая как-то связана с происходящим.

«Но как именно? Ведь это всего лишь…»

Всего лишь полоумная старуха? Но как она узнала, что Олеся одалживала Васе деньги? И все те оскорбления, которые она бросала в адрес Олеси и других жильцов… Она била точно в цель. Смущала. Заставляла краснеть от стыда и гнева. Как будто действительно забиралась к ним в головы.

«Но это… невозможно?»

Подумав о непреодолимой лестнице и сером мире, из которого исчезли все остальные люди (и появились крылатые твари), Олеся наконец прикрыла глаза и тяжело вздохнула.

«А это возможно?»

Тоже нет.

Однако она здесь, лежит в черноте неестественной ночи, в плену собственного дома. И кто бы (или что) ни был виноват в случившемся, гораздо важнее другое: что им теперь делать?

Пальцы скользили по кругу, очерчивая контур часов. Металл и стекло, впитавшие тепло тела, давно стали неотделимой частью Олеси. После смерти дедушки она снимала часы только в душе или во время купания.

«Ты сильная» – часто повторял дедушка. Родители могли хвалить ее за успехи или утешать при неудаче, а он в обоих случаях произносил только эту фразу: ты сильная. Но Олеся не чувствовала себя сильной ни тогда, ни, тем более, сейчас.

«Что я вообще могу?»

Еще раз попытаться рассказать Семену и остальным о своих догадках? А если они не поверят? Если тот же самый голос внушит им, что верить ей нельзя? Это ведь он нашептывал ей мысли о сумасшествии, заставлял сомневаться в самой себе, пугал… А усомниться в ком-то другом гораздо легче.

Что же все-таки случилось? Где они? Где весь остальной мир? И есть ли вообще выход? (нет) Жалобные, беспомощные вопросы хлынули в сознание сплошным потоком, и Олеся зажмурилась, прогоняя подступившие слезы. Если выхода нет, то неважно, кто или что заползает в их головы. Неважно вообще ничего. Они все просто умрут от голода и жажды, запертые тут!

Олеся не хотела думать об этом, не хотела ничего представлять, но в голову сами собой лезли какие-то страшные обрывки: про блокаду и голод в Ленинграде, про алиментарную дистрофию, которую изучали в курсе гигиены, про каннибализм…

«Нет».

«Такого не будет».

«Такого не должно быть…»

Из-под сжатых век выступили две слезинки и, остывая, скатились по вискам. Потом еще две. И еще.

Этого всего не должно было случиться! Она должна была готовиться к семинару, должна была поехать к родителям… Где они теперь? До сих пор ждут ее или тоже застряли где-то в этой черной тишине? Увидит ли она их когда-нибудь?

«Или они… Как дедушка…»

Холодные слезы продолжали стекать по вискам. Как в первые ночи после дедушкиной смерти. Тогда все вокруг утратило значение, потому что больше не с кем было говорить об учебе, не с кем делиться самым важным, не с кем молча сидеть вечерами… Конечно, оставались родители, но в то время Олесе казалось, что с ними все не так. А сейчас она отдала бы все на свете, отдала бы даже дедушкины часы, только чтобы снова оказаться дома с мамой и папой. И неважно, о чем они станут говорить. Лишь бы с ними все было хорошо!

(не будет)

Беззвучно хватая ртом воздух, Олеся видела папу, слегшего, как и дедушка, с инфарктом от переживаний из-за ее исчезновения. Видела так явственно, словно он был прямо здесь, в спальне.

Да он и был тут. Вот же он: лежит на полу, а она ничем не может ему помочь, даже пальцем шевельнуть не может, а на балконе скребутся и хлопают крыльями эти горбатые черные птицы, черные старики, черные…

Олесь…

Это зовет мама. Она почему-то там, среди этих летучих ящеров, и кожа ее покрыта такой же черной чешуей.

Олеся…

Изогнутые когти царапают стекло. Мама хочет войти. Небо за ее спиной наливается фиолетовым.

Впусти