Мастер Чэнь - Шпион из Калькутты. Амалия и генералиссимус Страница 30

— Три выстрела, — повторила я. — Может быть, пистолет взяли для того, чтобы быстро вытащить из него один целый патрон? А потом уже невозможно было положить его на место незаметно?

— Очень возможно. Но в этом случае убийца не знал одной особенности маузеров, — кивнул Робинс и наклонился над своим чертежом маузера с карандашом в руке, как фельдмаршал Гинденбург. — Это вам не револьвер. Слабое место маузера — что его нельзя быстро перезарядить. Вот тут надо снять крышку магазина, достать обойму, вытащить патрон, вставить обойму на место… Кстати, у маузеров есть второй магазин, если его присоединить — он становится двадцатизарядным, впечатляет, да? Но у вашего друга был обычный магазин, на десять патронов. Из которых в момент изъятия оружия на месте было всего семь.

Мы помолчали.

— Но это слабая улика, — сказал, наконец, Робинс. — Ваш друг мог забыть вставить один патрон в обойму. Правда, в тюрьме он честно сказал, что их там было десять. Но с хорошим адвокатом можно вспомнить, что все-таки девять. Что произошло на самом деле? Вы согласны, что речь о тщательно подготовленном преступлении. Ну, а разве трудно вытащить у вашего Тони один патрон из обоймы заранее? И вот, как я сказал, у него находят маузер без одного заряда… Ну, пусть с чистым стволом. Но если учесть, что все равно в коридоре их в момент убийства должно было быть только двое… Напоил — как всегда, убил, почистил ствол, обойму зарядить не успел — что-то в таком роде.

— А зачем тогда тащить пистолет к блюду? — мрачно поинтересовалась я.

— Нервы, — развел руками Робинс. — Или еще что-то случилось не так. Что-то с отпечатками пальцев. Схватил, не подумав. Вспомнил про дактилоскопию. Понес топить пистолет в соусе.

Я сжала губы. Чтобы случайно не сказать вслух то, что меня беспокоило уже два дня.

Точнее, не что, а кто.

Двухпистолетный Коэн. Человеке двумя маузерами на поясе, который несколько лет — сколько, в точности? — был командиром военного советника Энтони Дж. Херберта-младшего там, в Кантоне.

КОГДА МЫ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНЫМИ

Я не могу понять этот город, говорила я себе, проезжая по таким знакомым на вид улицам (черепица и ставни наверху, запахи аптеки, лука, соевого соуса и керосина у тротуара). Зачем он здесь, этот Куала-Лумпур? Кто взял квартал (и еще квартал, и еще улицу) осторожными пальцами и перенес его из моего Джорджатуна, или из Сингапура — сюда, в джунгли? Что это за странная улица, кончающаяся ничем — раз, и вот поросший зеленью холм, широкие листья, лианы, цветы, комары, тишина? Почему по ту сторону холма начинается новая улица, и это тоже Куала-Лумпур? Что за дворцы с колоннами вдруг вырастают вдоль дороги?

Как разобраться, где Куала-Лумпур кончается совсем и превращается в деревню, если по всем улицам рикши здесь катят наравне с бычьими повозками?

Где я провожу ночи — в деревне, городе или в чем-то среднем и непонятном?

И вот после долгого жаркого апреля и таких же первых дней мая недоумение, наконец, кончилось.

Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля, сверчки и лягушачьи вопли.

Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.

За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос — это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук — это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.

На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.

И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время без перерыва. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он — о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.

Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль — пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.

— Кофе, — говорю я А-Нин, — и омлет. Омлет — это «оу».

И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.

— А-ха, — удовлетворенно говорит она, и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник, и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе — с оттенком желтизны, как масло, на вкус — как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.

Сейчас я просижу полдня — нет, целый день — дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже — четырех, включая всю мою компанию. И еще имеют для этого достаточно денег.

Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать — кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?

Потом. Все потом.

У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.

Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу но сами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения — носом в теплую кожу — они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.

Где он, помогла ли я сделать его жизнь лучше? Сохранил ли он белый — ну, с прозеленью — домик в Калькутте, пришла ли к нему тихая, передающаяся трепетным шепотом в клубах слава великого шпиона? Или — не получилось ничего великого, просто жизнь, такая, как у меня?

Любовь — если даже просто улыбаешься ребенку — как эта вода с неба. Она может потом подниматься невидимым туманом среди листьев и лиан, становиться облаками, дождем, рекой, морем, неважно. Важно, что она остается в нашем мире навсегда.

— Тони, я тут размышляла, — говорит Магда в один из своих задумчивых моментов, — может ли девушка в моем положении сделать, как кое-кто выражается, нескромное предложение ветерану китайских войн? Я вдруг как-то застеснялась того, что мы регулярно соединяемся в грехе. Хотя, кстати, могли бы это делать еще регулярнее. Что же касается греха, ты, собственно, бываешь ли в церкви? А если бываешь — то зачем? И, главное, в которой?

Тони, совсем в этот момент не похожий на полковника или даже майора, в ответ страшно смущается (потом выясняется, что в Америке он был женат, отчего и сбежал в Китай, а сейчас не знает, разведен он или нет — все-таки прошло почти двадцать лет). И Тони начинает нести всяческий, по обыкновению, неостановимый бред, предлагая Магде заключить с ним брак по китайскому обычаю.

Который и описывает с большим удовольствием.

Свадьба настоящих, традиционных китайцев — не в белой вуали, а вся красная: невеста в красном платье и в красном паланкине переезжает в дом жениха с лицом, закрытым красной вуалью. Губы ее — в красной помаде (тут Магда немедленно начинает смотреться в зеркало и делать самокритичные замечания).

Далее же, со вкусом продолжает Тони, по прибытии в дом девушке положено причитать и называть мужа «волосатым насекомым», «алчным, ленивым, курящим табак псом». (Тони демонстративно зажигает сигаретку и выпускает дым к потолку.)

У дома жениха тем временем устраивают фейерверк с целью распугать к чертям всех злых духов, жених и невеста отвешивают поклоны во все стороны, духам Неба и Земли, Солнца и Луны, стихиям, духам своих предков, государю («не буду кланяться духу президента Хувера или Кулиджа, даже если они сдохнут», уверенно говорит Магда).

Наконец, продолжает Тони, жених и невеста кланяются друг другу. Все. Свадьба как таковая завершена. Пир, впрочем, продолжается два дня, на него приходит вся деревня. Новобрачным при этом дарят деньги, так что все остаются при своих.

Но то — вся деревня, а что касается самих жениха и невесты, то после церемонии распорядитель свадьбы должен ввести в их брачные покои друзей, которые начинают непристойно шутить и петь соответствующие куплеты. Муж должен заплатить им выкуп, иначе они не уйдут. А потом — утром — предъявить свекрови запачканные кровью простыни.