Юрий Иванов-Милюхин - Валютчики Страница 56

— Откуда у нее столько денег, — всплескивала руками старая казачка. — Недавно приходила, чистая куколка.

— Про деньги не интересовался, — улыбался я. — Главное, с меня не требует. Но платье шикарное, на прием в Кремлевский дворец пойти не стыдно. Купил билеты на балет. «Жизель» по Адамо.

— В этом балете сборная солянка, — не согласилась разносчица чая Лолита. — Артисты ростовские, из Белоруссии, с Украины. Ведущая пара заслуженных старые. С животами. Один, на второстепенных ролях, прыгает, будто набитый камнями.

— Балет хороший, — не согласилась Андреевна, словно видела не раз. — Сходите, чего зря чужое мнение выслушивать.

— Татьяна понравилась? — подмигнул я женщине.

— Красивая, ничего не скажу. У нас в Ростове каждая вторая красавица. Эта первая. Где ты ее нашел?

— На танцах. Сама подобрала, — ухмыльнулся я.

— До сих пор заскакиваешь?

— Куда деваться.

— Кожу обновить, — засмеялась Лолита. Подхватила сумку с термосами, бумажными стаканчиками. — Не бери в голову, сама такая. Но в Батайске присесть не на кого, алкашня тряпочная.

Закрутила попой туда — сюда, ноги длинные, обтянутые джинсами. По кофточке навыпуск заплясали кольца иссиня — черных волос. Куда той Аксинье из кино. Пластичные движения могут быть только природными, только на Дону. Лолитку трахал один из наших. Любовь оказалась продолжительной — с полгода. Потом подрались. Валютчик пощечину, она в морду чашку горячего чая.

Ко мне подвалил денежный мешок. Щеки сползли на плечи, груди тестом по животу, тот отвис едва не до колен. Барсетка под мышкой показалась женским кошельком.

— Берешь? — сквозь сопение прогудела туша.

— Смотря что, — разглядывая по частям фигуру, промямлил я. — У вас валюта?

— Она самая, — раскрывая барсетку, толстяк засопел подкатившим на Финляндский вокзал паровозом с Лениным. — Небольшая загвоздочка. Ржавыми кляксами пошла. Домашние подумали, кровь проступила. Может, не поздно оттереть?

Вытащив едва не половину упаковки двадцатидолларовых купюр нового образца, он вложил их в подставленные руки. Я только почувствовал прикосновение бумаги, сообразил, в чем дело. Банкноты подмокли. Пачка слиплась. С одного торца попытались срезать нитку, вместо нее содрали угол отсыревшей купюры. Вторая нитка ржавой проволокой опоясывала противоположную сторону прямоугольника. Казалось, баксы начнут рваться от прикосновения. Я долго прощупывал упаковку, примериваясь, стоит ли связываться. Может, ржавчина настоящая кровь. Как месть предыдущего владельца.

— Откуда они? — чтобы не затягивать паузу, спросил я у толстяка. — Ну очень невзрачные.

— С Кавказа. За товар заплатили, — признался тот. — Абхазскую границу пересекали, спрятали под днищем кузова, чтобы погранцы не оприходовали. Дома я засунул под холодильник. Не знаю, размораживала мать, или нет. Но баксы начали рыжеть. Подумали, что фальшивые. Но я на месте каждую купюру прощупывал.

— Что возили в Абхазию?

— Картошку.

— Брат в Чечню переправлял.

— Вернулся?

— Живой.

— А деньги?

— Не спрашивал.

— Мы ездили по договоренности с Гудаутским правительством. Доставляли для живущих со времен царя русских поселенцев. От Адлера, сопровождали охранники. На серпантине едва не вперлись в засаду, — толстяк вытер грудь подобием полотенца. — А в Чечню для кого? Боевиков кормить? Если там русские, то нас они ненавидят.

— Слышал, — поморщился я. — Надо было дергать из логова, как только чеченцы завыли на Луну. Они тормознулись, мол, квартиры, добро. Теперь самих нет.

— К нам женщину с дочкой подселили. Беженки, — сделал отмашку клиент. — Земляки только по фамилиям. Чеченцы русских из квартир выкинули, уничтожили, им за это русские бабки. В России многоэтажки повзрывали, людей с детьми погубили. Деньги опять в Чечню, потому что западные наблюдатели с Ковалевым пальцем грозят, мол, обижаете малые народы. Дурдом, в полном смысле слова.

— Давай займемся делом.

— Согласен. Что скажешь насчет пресса?

— Не знаю. Начни раздергивать, поползут сопревшей бумагой, — переступил я с ноги на ногу.

— Восемьсот долларов. Хотели просушить, побоялись. Возьмутся коробиться. Они каким-то веществом пропитаны.

— Для защиты от внешней среды. Что ржавчина выступила, чепуха. В волокно внедрили металлические волоски. Они поржавели. Есть состав, коросту смывает.

— Знаю, замес годен для одной купюры, — перебил толстяк. — Намазал, подержал, замыл водой. А здесь нужно растащить.

— Тогда не придумаю, что предпринять, — посмотрев на пачку с надорванным углом на верхней купюре, на врезавшиеся по краям нитки, пожал я плечами. — Пройди на рынок, может, кто из опытных валютчиков подкинет способ.

— Подсказывали, — запыхтел клиент. — За восемьсот баксов триста нормальными.

— Вот видишь? — поднял я голову, не сразу охватывая взглядом лицо великана. — Хоть что-то вернешь. Иначе в мусорное ведро.

— Пусть бы пополам, — после раздумья ухнул клиент. — Такая дорога… Да мать, мол, убили по дороге, кровь и дала знать. «Москвич» пора менять, а она, мол, удачи не будет.

Отвернувшись к жбану, я принялся за изучение квадрата из долларов. Нащупал подобие щели на боковине, размером с лезвие бритвы. Ниже вторую. С другого бока ноготь протискивался тоже. Если влить воды и дать просочиться, то купюры, может быть, растащатся. С тонкими пластами справиться будет легче. Надо пачку освободить от ниток и бросить в кастрюлю с водой. Пусть откисает.

Толстяк не мешал, выпуская пар через губы трубочкой. Запах пота перебивал базарные, даже рыбный. Может быть, поэтому он вспоминал лишь родную мать в то время, когда другие мужчины ссылались на жену. Я повертел квадратик в руках:

— По сколько хочешь сдать?

— Пополам, — не замедлил с ответом толстяк. — Дешевле расставаться нет смысла. Легче попробовать раздербанить пачку.

— Попытаюсь повозиться, — пряча доллары, пошел я ва-банк. — Восемьсот баксов, цифра точная?

— Сорок одна двадцатка, сам перевязывал. Верхнюю не считаю, угол успели оторвать.

— Четыреста долларов. По двадцать девять рублей.

— Одиннадцать тысяч шестьсот.

— Одиннадцать с половиной?

— Одиннадцать шестьсот. Жадность фраера губит.

Я отстегнул сумму, клиент перелистал пятисотенные. Спрятав в нагрудный клапан, встряхнул моржовой ластой:

— Свою головную боль сбросил. Возьмись теперь ты. Что не пролетишь, сто процентов.

— Дай Бог на добром слове.

Два дня я мудохался с пачкой как мужик с разболевшимся зубом. И вот он, зуб, и подсобным инструментом не вырвешь. Она представляла собой монолит, могущий выдержать любой колюще — режущий инструмент. Поначалу намерился срезать нитки, но они так глубоко вошли, что бритвой, ножницами, ножом поддеть не удалось. Иголку не подсунуть. Попробовал накапать воды в щели по бокам. Никакой реакции. Бросил в чашку, залил водой в надежде, что нитки и банкноты за ночь размокнут. В первый, во второй дни ничего не произошло, словно баксы кто основательно проварил в клее. Решил проконсультироваться. И здесь ждало разочарование. Наполеон, Дэйл, другие спекулянты как сквозь землю провалились. Крутиться стало не на чем. Подтащил ноги к рукам, занялся прежним промыслом — перекидками клиентов валютчикам с центра. Опять приходилось пробегать мимо «своих» менял к армянам, ловя жадно-презрительные взгляды. Парни не пытались понять, что я ни на кого не пахал, считая это оскорблением собственного достоинства. В совдепии трудился на общество, в целом, на государство. Мог и бесплатно. Или на себя любимого, кроме святой обязанности — семьи.

Прошло больше недели, когда нарисовался один из профессоров «от базара» Дэйл. Заметив его, я дал знак, что для него что-то имеется. Решил, что заводить разговор о пачке купюр сразу не стоит. Может попытаться перекупить за сходную для себя цену. Она какой была, такой осталась, несмотря на то, что отмокала в течении двух дней.

Минут через двадцать подскочил тощий как тесовая доска Дэйл. Поговорив ни о чем, я предложил австралийскую монету времен королевы Виктории. Повертев ее в руках, Дэйл вернул.

— Ту шиллинг, прошлый век, — напомнил я. — Может быть, «Поющие в терновнике» не успели обосноваться.

— Ну и что, — приподнял костлявые плечи истребитель — перехватчик. — Пускай поторопятся, иначе накроют пыльные бури, и отары овец разбегутся по Австралии. Больше ничего?

— Ты же с фильдеперсовым фасоном. Два шиллинга тебе не валюта.

— Хоть пять. Знаешь, сколько их в фунте стерлингов?

— Было. До семьдесят первого года того века, — отпарировал я. — Теперь монетка превратилась в нумизматическую редкость. С двенадцатеричной англичане перешли на десятеричную систему. Как во всем мире.