Найо Марш - Убитая в овечьей шерсти Страница 43

— Я думаю, — предположил он, — вы в ужасе.

— Вы так считаете? — спросил Аллейн. — Тогда не буду вас разочаровывать. Хотелось бы услышать, была ли в ужасе миссис Рубрик.

— Я бы сказал, что да. Именно тогда и разразился скандал. Все началось с нашей попытки попасть на фронт. Мы почувствовали, что просто не можем оставаться в школе, и попытались. Конечно, нам отказали. Этот эпизод все восприняли очень кисло. Это был конец 1941 года. Я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени я понял, как глупо было с моей стороны разыгрывать этакого маленького джентльмена за ее счет. Я понял, что если то, что она мне давала, не принадлежало мне по праву, как другим ученикам, не следовало этого принимать. По всей стране не хватало рабочих рук, и я чувствовал, что если не могу попасть в армию, то должен работать здесь.

Он помедлил, затем пробормотал:

— Я не хочу казаться лучше, чем есть. Я не слишком был настроен на армейскую жизнь. Более того, идея служить в армии казалась мне ненавистной. Муштра, тоска, идиотская рутина и, наконец, резня. Но, короче, я чувствовал, что должен.

— Правильно, — сказал Аллейн, — само собой.

— Она не поняла. Ей не терпелось, чтобы я вышел на финишную прямую. Я должен был поехать в Англию, в Королевский музыкальный колледж. За ее счет. Она была в восторге, что я не годен в армию. Когда я пытался объясниться с нею, она обращалась со мной, как с несмышленышем. Когда же я стал упорствовать, она обвинила меня в неблагодарности. Она не имела права! Нет такого права учить десятилетнего мальчишку всему, что он может воспринять, но пока не в состоянии осмыслить, а потом использовать собственное благородство как оружие против него. Она всегда говорила о праве артиста на свободу. Хороша свобода! Пробудила во мне интересы и старалась их использовать. Это ужасно!

— Чем завершился ваш спор?

Клифф повернулся на стуле. Его лицо было в тени, но по его позе и повороту головы Аллейн понял, что он смотрит на портрет Флоренс Рубрик.

— Она сидела точно так же, — сказал он. — Руки были так же сложены, и рот полуоткрыт. У нее всегда было не очень выразительное лицо, и, глядя на нее, вы бы не подумали, что она способна говорить такие вещи. Что сколько стоит, и что, по ее мнению, я люблю ее… Я этого не вынес. Я ушел.

— Когда это было?

— В тот вечер, когда я приехал домой на летние каникулы. Потом я не видел ее до…

— Мы опять вернулись к истории в погребе.

Клифф молчал.

— Ну же, — сказал Аллейн, — до сих пор вы были откровенны. Почему вы упорствуете именно здесь?

Клифф забормотал:

— Все очень хорошо, но откуда я знаю… Это не свободная беседа… гестаповские методы… запишут и используют против тебя…

— Вздор, — сказал Аллейн. — Я ничего не записал, и у меня нет свидетелей. Давайте не будем начинать все сначала. Если вы не хотите рассказывать, не надо, но тогда трудно винить младшего инспектора Джексона за его мрачное отношение к вашей скрытности. Давайте вернемся к голым фактам. Вы были в погребе с бутылкой в руках. Маркинс заглянул в окно, вы уронили бутылку, он привел вас на кухню. Миссис Дак пошла за миссис Рубрик. Произошла сцена, и миссис Дак и Маркинс были удалены с кухни. Мы уже имеем несколько отчетов об этой сцене. Я бы хотел послушать вашу версию.

Клифф смотрел на портрет. Аллейн увидел, как он облизнул губы и коротко зевнул от нервного напряжения. Аллейну была знакома такая гримаса. Он видел ее у заключенных, ожидающих приговора, и у подозреваемых, когда офицер на допросе приближался к опасной точке.

— Возможно, — промолвил Аллейн, — вам поможет следующее. Все, что впрямую не относится к моему исследованию, в отчете просто не появится. Я могу дать вам слово, а вы — положиться на него. — Он подождал. — Итак, перейдем к сцене в кухне. Неужели она настолько ужасна?

— Вам известно то, что рассказали другие. Да, эта сцена была ужасна. Для меня она настолько реальна, точно это было вчера. Просто кошмар какой-то.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом?

— Никогда.

— Тогда выведите чудовище на свет, и мы посмотрим на него.

Он видел, что Клифф отчасти одобрял, отчасти сопротивлялся его упорству.

— В конце концов, — спросил Аллейн, — неужели это так ужасно?

— Даже не ужасно, — отозвался Клифф, — отвратительно.

— Итак…

— У меня было некое чувство уважения к ней. Может быть, формальное. Может быть, феодальное. Но отчасти искреннее. Основанное на благодарности к ней, которая была бы сильнее, если бы она не требовала благодарности. Мне было больно смотреть, как у нее тряслись губы и слышать, как дрожал ее голос. У нас был учитель, который вел себя точно так же, а потом порол нас. Его уволили. К тому же казалось, будто она играет. Играет хозяйку дома, которая должна владеть собой перед слугами. Было бы лучше, если бы она кричала на меня. Когда они ушли, она закричала — один раз. Когда я сказал, что не крал. Потом она вроде бы овладела собой и перешла на шепот. И все равно я знал, что она отчасти играет. И даже отчасти получает удовольствие от своей игры. Это было чудовищно.

— Я знаю, — согласился Аллейн.

— В самом деле? К тому же она постарела. Это все усугубило. Я был взбешен с самого начала, потому что она не верила мне. Потом мне стало ее жалко. Потом я просто хотел уйти и забыть об этом. Она стала плакать. Она выглядела ужасно. Я был не в силах взглянуть на нее. Меня бесило, что я так опозорен. Она протянула мне руку — я не смог дотронуться до нее. Я ушел. Остальное вы знаете.

— Я знаю, что вы шагали по тропе остаток ночи и большую часть следующего дня.

— Правильно. Это звучит глупо. Мальчишеская истерика, скажете вы. Я ничего не мог поделать. Вел себя, как дурак. Конечно, меня подвели ноги. Но я бы продолжал идти, если бы папа меня не нашел.

— Вы не предприняли вторую попытку?

Клифф покачал головой.

— Почему?

— Меня заставили отказаться. Дома была тяжелая сцена. Я пообещал маме.

— А вечером вы решили облегчить свое бремя при помощи Баха? Не так ли?

Аллейн упорствовал, но ответы Клиффа снова стали односложными.

— Верно, — пробормотал он, потирая подлокотник кресла.

Аллейн хотел вызвать его на разговор о музыке, которую он исполнял в роковую ночь. Музыка сопровождала беседу на теннисной площадке и поиски броши. Должно быть, Флоренс Рубрик слышала ее, когда взбиралась на импровизированную трибуну. Должно быть, музыку слышал и убийца, когда он ударил ее и заткнул ей рот и ноздри овечьей шерстью. Убийство под музыку, невольно подумал Аллейн и мгновенно увидел этот заголовок на газетной полосе. Может быть, именно эти ассоциации мешали Клиффу говорить о музыке? Может быть, потому что он музицировал в последний раз? Или он не желает говорить о предмете, священном для него, с посторонними? Ни одна из этих гипотез не удовлетворила Аллейна.