Снег - Джон Бэнвилл Страница 62

Рад сообщить, что меня в тот вечер там не было. Присоединился бы ли я к поздравлениям пацифиста, поступившегося своими принципами? Надеюсь, что нет, но, честно говоря, не уверен. Разве нам всем не в одинаковой степени промыли мозги?

В общем, довольно отступлений.

Суть в том, что мне приходилось то и дело задавать Рыжику лёгкую трёпку, ибо ангелом он не был, это уж точно, – да и как бы он мог им быть, учитывая всё, что видел и перенёс за свою недолгую жизнь? Нужда, которая должна бы научить нас относиться друг к другу с уважением, вместо этого превращает нас в животных. По крайней мере, так говорит мой опыт.

Я задумался, не стоит ли мне остановиться здесь? Задумался, хватит ли у меня смелости продолжать? Но мой долг перед Рыжиком и перед самим собой – рассказать, как было дело. Без исповеди нет отпущения грехов. Заметьте, как я уже сказал, я не считаю себя великим грешником, хотя и знаю, что об этом судить лишь всеблагому Господу.

Беда состояла в том, что Рыжик, когда ты его ударял, выглядел таким… не знаю. Таким уязвимым, таким маленьким, таким, можно сказать, хрупким, хотя он был размером с хорошего такого бычка и уж каким-каким, но точно не субтильным. Всё равно любой, у кого в груди бьётся хотя бы половинка сердца, не смог бы удержаться от того, чтобы пожалеть его и утешить после побоев. Видите ли, мальчики, которым причинили боль, так привлекательны, вот в чём штука. То, как Рыжик сжимался в комок и пытался отвернуться и поднять одно плечо, чтобы защитить себя, как дрожали его обвислые, припухлые на вид губы, как наливались слезами глаза – и прежде всего то, как он старался сделать вид, будто не возражает, когда я его бил, старался держаться храбро и мужественно, – всё это было… что ж, могу только сказать, что перед этим невозможно было устоять. И тогда, конечно, мне приходилось заключать его в объятия, гладить и ласкать, потому что я хотел унять боль, хотел, чтобы ему полегчало. Но потом я раздражался, если не сказать злился, из-за того, что он так смотрел и вынуждал меня делать то, что я делал, и мне приходилось бить его снова, чтобы попытаться отучить его вести себя таким неподобающим образом, а потом он снова пригибался, закидывал руки за голову, чтобы защититься, и так старался не заплакать и всё такое прочее, что всё начиналось сначала и продолжалось, пока мы оба не устанем и всё не закончится до следующего раза.

Надеюсь, вы понимаете, о чём я здесь говорю. Это был замкнутый круг – сперва затрещина по уху или шлепок по лицу, затем он вздрагивал, сжимался в комок и сдерживал слёзы, так что мне приходилось снова хватать его и прижимать к себе, – круг, который я не в силах был разорвать, просто не в силах. Это была не моя вина. Я знаю, что это не так.

Впервые это произошло однажды в июне, в праздник Тела Христова. Мне всегда нравились процессии. С самого раннего детства вид шеренги девочек из Легиона Марии, одетых в белое, которые торжественно шли и рассыпали перед собой лепестки роз из корзины, а за ними неспешно маршировали мальчики в белых стихарях с короткими рукавами и длинных чёрных сутанах, неизменно трогал меня почти до слёз, и иногда я даже плакал. Я никогда не чувствую себя ближе к Господу, чем тогда, когда вижу детский хор и слышу, как их голоса выводят «Tantum ergo»[37] или «Возлюбленное сердце Иисуса, источник любви и милосердия». Конечно, мне не пристало нуждаться в подобных вещах, чтобы поддерживать в себе свет веры, и по-настоящему я в них и правда не нуждаюсь. Просто есть что-то глубоко трогательное в виде торжественного обряда Церкви, воплощаемого детьми со всей их детской неловкостью и невинностью. Я никогда не возражал против того, чтобы девочки хихикали или мальчики подталкивали друг друга локтями и прыскали со смеху. Кто будет возражать против таких вещей, кроме, может быть, Харкинса и ему подобных? В этой безобидной непочтительности я видел доказательство серьёзности прославляемой тайны, тайны Господа, облекшего Себя плотью и обрекшего эту плоть на поругание, пытки и мучения, дабы смертию смерть попрать и дабы мы, дети Божьи, могли обрести жизнь вечную за гробом.

Есть ли в этом какой-то смысл? Для меня – да.

В тот праздничный день означенного года стояла прекрасная погода: солнце сияло в знойной дымке над морем, воздух мерцал над болотом и горой – горой Эффин! – настолько ясно, что мне показалось, будто бы я могу разглядеть овец, пасущихся на её склонах. В шествии участвовал хор девочек из окрестных городов и деревень – надо вам сказать, в тот день нам пришлось особенно внимательно следить за мальчиками постарше, – а также наши ребята, все вымытые, чистенькие и ведущие себя наилучшим образом.

Процессия началась у ворот училища и спустилась по узкой дороге к берегу моря, а затем снова пошла вверх по лугу и направилась к каменной церкви на мысу (говорят, что её постройка датируется двенадцатым веком), где я и местный приходской священник отслужили мессу и причастили паству, а затем мы все отправились обратно к училищу, где на травянистом пятачке во дворе установили большой стол на козлах, на котором расставили чай и разложили бутерброды и к которому были поданы лимонад, печенье и пирожные. Рыжик и ещё один крепкий молодой человек, имени которого я не припомню, несли хоругвь с изображением Святого Сердца и двумя кистями, свисающими по нижним углам справа и слева, по сторонам их поддерживали две девочки из младших воспитанниц школы при монастыре Лорето на том берегу озера, а я иду позади с прекрасной тяжестью кропила в руке – как же мне нравится это слово, «кропило»! – и брызгаю святой водой направо и налево. В тот день было так трогательно слышать детские голоса, дрожащие от ветерка с залива, вдыхать аромат лепестков роз, которыми усыпали наш путь девочки из Лорето, устремлять взор в голубое небо и видеть маленькие белые барашки облаков, неуклонно плывущие в сторону суши.

Надеюсь, не покажется кощунством, если я скажу, что считаю, что произошедшее в ризнице после того,