Откуда взялся этот Клемент? - Пирсон Кит А. Страница 38

— Наверное, действительно ничего нового. В нашей стране, во всяком случае.

Клемент отмалчивается, и мы наблюдаем, как толпа провожает пару к поджидающему автомобилю. Когда молодожены отъезжают, гости тоже спешат по своим машинам. Через пять минут перед церковью только мы с Клементом.

Теперь, когда испытание неотвратимо, возвращается и мой мандраж.

— Так что, идем? — вздыхаю я.

— Рано. Нужно дождаться ухода звонарей. Я не смогу обшарить место, если они будут там ошиваться.

— Верно, согласна.

Пускай это всего лишь отсрочка неизбежного, зато я получаю дополнительные пять минут блаженного ничегонеделания. Клемента, похоже, тоже вполне устраивает молча сидеть и осматривать окрестности.

Минуты идут, и вновь напоминают о себе нервы. Я решаю отвлечься болтовней.

— Клемент, а где в Лондоне вы жили?

— Рос в сиротском приюте, в Кентиш-Тауне.

— Это в районе церкви Святого Луки?

— Ага.

Кажется, на разговор он не настроен, однако я не сдаюсь.

— Жизнь в сиротском приюте, наверное, не самая веселая.

— Уж не сомневайся.

— Если не секрет, почему вас не отдали в семейный детский дом, или на усыновление какой-нибудь паре?

— Да вроде как пытались, но кое-кто мне напакостил.

— Кто?

— Адольф Гитлер.

— Гитлер? И что же он сделал?

— Напрямую ничего. А косвенно начало Второй мировой, когда я был еще совсем маленьким, делу не помогло.

— Вы выросли во время войны?

— Я ж тебе говорил. Родился в 1935, вот и посчитай.

— И каково это было?

Клемент поворачивается ко мне.

— Ты издеваешься, что ли? А как ты думаешь, каково это было?

— Простите, но мне правда интересно.

Он проводит рукой по волосам и бросает взгляд на часы на колокольне. Мой мандраж усиливается, однако не настолько, чтобы у меня сохранялось желание расспрашивать Клемента и дальше.

Часы отсчитывают еще одну минуту, и Клемент надувает щеки и с шумом выдыхает. И, не сводя глаз с церкви, произносит два слова:

— Томми Бейкер.

— Простите?

— Томми Бейкер. Мой лучший друг в школе.

— А-а, — с опаской отзываюсь я, теряясь в догадках, что за этим последует.

— Ему исполнилось семь или восемь лет, точно уж не помню. Его мамаша устроила дома торжество, и Томми пригласил всех пацанов из нашего класса — всех, кроме меня.

— Я так поняла, он был вашим лучшим другом?

— Все верно, но его матери я не нравился. Она опасалась, что я дурно на него повлияю. Поэтому и не захотела видеть меня среди гостей.

— Это она сурово.

— Да уж. Тем не менее день рождения Томми мне запомнился. Все пацаны в классе предвкушали вечеринку, только и талдычили о ней весь чертов день. А я сидел себе на задней парте да головы не поднимал. Молчал и старался не слушать. Даже плакал, не смог сдержаться.

От трагизма истории у меня комок к горлу подкатывает.

— Едва лишь раздался звонок, я рванул из класса, что твоя крыса по водостоку. Весь этот треп про вечеринку достал меня окончательно. Вернулся в приют и завелся к самому крутому парню. Эх, хорошо же он меня тогда отметелил, только из-за воздушной тревоги и остановился.

— Господи, Клемент, зачем?

— Чтоб отвлечься. Уж лучше страдать от побоев, чем упиваться жалостью к себе из-за вечеринки у Томми.

— Даже не знаю, что и сказать.

— Некоторые вещи действительно происходят только к лучшему, пупсик.

— В смысле?

— Следующий день я собирался прогулять, но на мне и так висело последнее предупреждение. Хочешь верь, хочешь нет, но пареньком я был смышленым и против школы ничего не имел. Уж точно не хотел, чтоб меня выгнали оттуда. Так что на следующее утро все-таки пошел, хотя не хотелось слушать восторги одноклассников после крутой вечеринки. Вот только оказалось, что переживать на этот счет не стоило.

— И почему же?

— На перекличке оказались только я и еще один пацан.

Впервые с начала рассказа Клемент поворачивается ко мне.

— Люфтваффе доставили Томми собственный подарочек на день рождения. Прямое попадание. И на перекличке тем утром я не оказался единственным только потому, что того парнишку вырвало за час до вечеринки, ну и мать его не отпустила. А всех остальных разнесло в клочья.

За многие годы мне довелось прочесть уйму романов с неожиданными поворотами. Все они и рядом не стоят с концовкой клементовского повествования.

— Я… Это ужасно.

— Ага. Ну как, пупсик, получила ответ на свой вопрос?

— Какой вопрос?

— Ты хотела знать, каково было жить во время войны.

Внезапно я ощущаю себя полной дурой. По прошествии времени вопрос представляется совершенно идиотским, как если бы я поинтересовалась у Клемента, как ему давешний тост с ветчиной и чеддером в «Старбаксе». И, помимо неловкости от собственной дурости, я еще и пытаюсь согласовать, по видимости, неподдельное переживание Клемента о трагическом событии с тем обстоятельством, что это попросту не может быть правдой.

В общем, сказать мне нечего, и я молчу.

Наконец, за церковной дверью раздаются голоса.

— Внимание, пупсик!

Из церкви выходят три мужчины и одна женщина, все пенсионного возраста, и бредут по лужайке к автомобильной стоянке.

— Должно быть, это звонари и есть, как думаешь?

— Пожалуй, да.

— Что ж, тогда за дело.

Клемент медленно встает, однако мои ноги менее склонны к сотрудничеству, и я так и остаюсь сидеть.

— Ну давай же, пупсик! — подгоняет он, хмуро глядя на меня сверху вниз.

В данный момент Клемент здорово напоминает мне великана из сказки «Джек и бобовый стебель» — по крайней мере, каким я его себе представляла в детстве. Чего я не могу представить, так это того, что Клемент, стоящий передо мной, когда-то был хрупким маленьким мальчиком, рыдающим в школьном классе во время войны. Тем не менее коли он способен отпустить такое воспоминание — настоящее или вымышленное — и идти дальше, то и мне вполне по силам справиться с несложной ролью.

И я встаю.

21

Интерьер церкви Всех Святых ничем не удивляет. Ряды деревянных скамей, каменные колонны, витражные окна — все вполне шаблонно. Тем не менее атмосфера здесь гораздо торжественнее, чем в церкви Святого Михаила. Возможно, все дело в деньгах. Похоже, районам победнее достаются бюджетные храмы, а богатым — уменьшенные версии Вестминстерского аббатства. Хотя откуда мне знать, как у них все устроено.

В начале прохода мы останавливаемся, поскольку видим фигуру в черном, собирающую псалтыри со скамеек.

Клемент вежливым кашлем обозначает наше присутствие, и фигура оборачивается. Это женщина, и на лице ее появляется теплая улыбка. Ее черное одеяние оказывается сутаной с непреложным белым воротничком.

— Ах, здравствуйте, — щебечет она. — Простите, я немного задумалась.

Женщина выбирается из-за скамеек и направляется к нам.

— Я преподобная Клэр, — представляется она.

А я-то приготовилась вешать лапшу на уши мужчине. Теперь же задача передо мной стоит несколько иная — обвести вокруг пальца женщину, причем лишь немногим старше меня. Стало быть, подход требует некоторой корректировки.

Я делаю глубокий вздох, чтобы успокоиться, однако слова все равно даются с трудом. Первая ложь, как существенно диссонирующая с моим амплуа по жизни, заготовлена заранее:

— Здравствуйте, преподобная. Меня зовут Бет, а это мой жених, Клемент.

Где-то я читала, что во время лжи люди непроизвольно избегают зрительного контакта. Потому поступаю противоположным образом и пристально смотрю женщине в ее бледно-зеленые глаза. Она как будто верит.

— Давайте обойдемся без титулов, Бет. Большинство моих прихожан называют меня просто Клэр.

— Что ж, хорошо… Клэр. У вас очень милая церковь.

— Она просто потрясающая! Я служу здесь уже четыре года, но все равно мое сердце наполняется радостью каждый раз, когда я переступаю ее порог.

В подтверждение своих слов она обводит зал восторженным взглядом. Следует неловкое молчание.