Умница - Хелена Эклин Страница 35

опустилась на колени перед миниатюрной деревянной кухней. Это было неожиданно: она никогда прежде не увлекалась «девчачьими» играми – не нянчилась с куклами, не готовила в игрушечной посуде. Меня всегда забавляло, как ее подружки, к примеру та же Лулу, часами варят воображаемые супы и сервируют столы, разыгрывая сцены из повседневной жизни, на которую так жалуются друг другу их мамы. Стелла вдруг натянула рукав кардигана на ладонь и начала протирать игрушечную плиту.

– Что ты делаешь, солнышко? – спросила я.

– Убираюсь, – ответила она тихо, едва слышно.

– Только не рукавом, милая, – попросила я.

Уэсли стал задавать мне вопросы о Стелле, делая пометки в своем блокноте. Его голос порой тонул в шуме бензопилы за окном. Я все ждала, что Стелла зажмет уши, как часто бывало раньше. Но вместо этого она принялась методично снимать пластиковые кастрюльки и чайные чашки с полок, протирая их подолом юбки. Полки, вероятно, были пыльными и липкими, но я решила не вмешиваться – пусть делает что хочет. Уэсли задал несколько общих вопросов, а затем спросил:

– Как прошли ваши роды?

– Не идеально, но у кого они вообще бывают идеальными? Хотя вам, думаю, сложно это представить, – ответила я, предоставив ему возможность самостоятельно интерпретировать мой тон. Я не собиралась обсуждать с незнакомым человеком подробности эпизиотомии.

– Это один из обязательных вопросов, – пояснил Уэсли. – А друзья у Стеллы есть? Она играет с другими детьми?

– Только недавно начала.

– Лулу приглашает меня в гости, – вдруг сообщила Стелла.

– Замечательно, – Уэсли улыбнулся. – Игры с друзьями – это здорово. А теперь, мама, ответьте-ка мне, как у нее с чувствительностью? Шумы, грубая ткань, что-то раздражает?

Я объяснила, что раньше она остро реагировала на подобные раздражители, но сейчас уже нет.

– Отлично. А как с питанием и сном?

Я призналась, что сейчас она питается разнообразнее, а спит гораздо лучше, чем раньше.

– Раньше ей было трудно заснуть. А теперь – нет.

Уэсли кивнул.

– Она выглядит очень здоровой.

Я замялась. «Очень здоровой»? Это что, завуалированный намек на полноту?

Уэсли щелкнул ручкой.

– Вы с этим не согласны? – спросил он, заметив мою реакцию.

– Просто это неожиданные перемены. У нас в семье все худые. – Поймав его непонимающий взгляд, я торопливо объяснила, что сама по себе полнота меня не пугает, но дело в том, что Пит худощав и я тоже стройная, поэтому вряд ли то, что происходит со Стеллой, – норма.

Уэсли склонил голову набок.

– Выходит, только худоба – это норма?

– Конечно, нет. Я просто хочу, чтобы она оставалась мной. То есть собой. – В комнате ощущался неприятный приторный запах – смесь яблочного сока и клея. Я прикрыла рот рукой и торопливо добавила: – Простите, я оговорилась.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Уэсли.

– Нормально, – ответила я. Ему необязательно знать, что с тех пор, как я отказалась от Ирининого хлеба, меня снова мучила постоянная тошнота. Не хотелось показывать свою слабость.

– Чем вы любите вместе заниматься?

Я рассказала ему, что, даже работая полный день, я всегда находила время для дочери. Пока токсикоз окончательно не выбил меня из колеи, мы читали, гуляли, придумывали тайные игры.

– Как, например, «Небочатки», – сказала я. Уэсли кивнул, и глаза у него заблестели. Я подумала, что надо бы пояснить суть игры.

«Небочатки» (рифмуется с «опечатки») – это загадочные враги, живущие в небе. Они охотились на нас, а мы прятались под кустами и деревьями. Иногда птицы становились их слугами – «Небочатки» подчиняли их себе особым гипнозом. Но бывали дни, когда птицы переходили на нашу сторону и отчаянно пытались предупредить нас о беде, передавая сообщения на своем птичьем языке.

Я рассказала ему все это, а потом вдруг осеклась, заметив, что блеск в глазах доктора померк. Меня пронзило неприятное осознание: возможно, эта игра была вовсе не такой уж невинной и безобидной. Мы превращали обычные вещи – голубей, деревья, даже облака – в угрозы. Что, если я сама внушила ей страх перед окружающим миром?

– Вы упоминали, что заметили другие тревожные изменения в поведении Стеллы, – сказал Уэсли. – Помимо аппетита и сна.

– Она почти перестала читать и стала меньше разговаривать, – ответила я. – Намного меньше. Раньше она была невероятно говорливой. Постоянно что-то читала, причем это были взрослые, сложные книги. Говорила сложными предложениями. А теперь… ее речь деградирует. Как будто она забывает родной язык.

Раньше Стелла слушала наши разговоры, схватывая смысл каждого слова, даже если мы выражались иносказательно. Сейчас же, пока мы ее обсуждали, она стояла у игрушечной плиты и усердно натирала поверхность рукавом, полностью погруженная в это занятие. Мне вдруг захотелось проверить ее память. Помнит ли она название той медузы, которая умеет поворачивать время вспять и возвращаться в детство?

– Вы проверяли ее IQ? – спросил Уэсли.

– В этом не было необходимости. Уже в пять лет она употребляла выражения вроде «memento mori».

– Вам знакомо понятие асинхронного развития? – поинтересовался Уэсли. – Иногда одна часть мозга ребенка развивается с огромной скоростью, а другие просто не поспевают за ней. Так появляются дети, которые могут выдавать сложнейшие фразы, но еще не научились делиться игрушками. У вашей дочери, возможно, вербальные способности развивались с опережением, а теперь остальные участки мозга пытаются их догнать. Игры, общение – все это не менее важно, чем чтение книг.

– Но у нее не просто замедление развития. Часть, которая отвечает за речь, словно бы отключается потихоньку.

– Родительство – это путь, полный неожиданностей, – заметил Уэсли. – Дети ищут себя, меняются каждый день. У меня была клиентка, чья дочь год отказывалась ходить в школу. Она почти безвылазно сидела у себя в комнате и все время рисовала маслом мертвых рыб – невероятно реалистично, как на фотографиях. А теперь она вернулась к занятиям, готовится к сдаче продвинутых экзаменов по географии и информатике. Мать не может поверить своему счастью.

– Картины с рыбами – это не так уж и плохо, – сказала я.

Уэсли хмыкнул, пробежал глазами по своему списку вопросов и уточнил:

– А какие у вас отношения с вашей матерью?

При чем тут это? Я напряглась, но не хотела этого показывать. В итоге произнесла привычное, отточенное за годы:

– Мы были совершенно разными людьми.

– Она умерла?

– Около девяти месяцев назад.

Уэсли кивнул, слегка подавшись вперед, и мне подумалось, что этому его наверняка научили на курсах для психотерапевтов. «Наклонитесь вперед под углом в сорок пять градусов – так вы продемонстрируете сочувствие к пациенту».

– Это могло сказаться и на Стелле, – заметил он.

– Они тоже не были близки. Изменения в Стелле начались, когда она услышала про Бланку. Я уже говорила вам. Когда ей сказали про Бланку, а потом про ее отца.

Запах в комнате становился невыносимым. Хотелось попросить доктора открыть окно, но вместо этого я достала носовой платок и прикрыла нос и рот.

– Простите.

Шери как-то прислала мне ссылку на известное эссе о том, как принять ребенка с особенностями. В том тексте жизнь с такими детьми сравнивали с путешествием, и предлагалась следующая метафора: вообразите, что выехали в Италию, чтобы провести в ней отпуск, а потом вдруг оказалось, что привезут вас в Голландию. Если с этим смириться, есть шанс прекрасно провести отпуск. Вот только Стелла была не Голландией. Куда больше она напоминала дрейф на плоту посреди Атлантического океана. Я лихорадочно искала аргументы, которые точно убедили бы Уэсли, что Стелла меняется в худшую сторону.

– Она завела дневник и постоянно в нем что-то пишет. Как одержимая, – сказала я.

– И это вызывает у вас дискомфорт, – закончил за меня Уэсли.

– Конечно. Ведь дневники не ведут, когда все замечательно и жизнь прекрасна, не так ли? – Я украдкой взглянула на Стеллу и, убедившись, что она занята, понизила голос и добавила: – А еще она теперь пахнет… по-другому.

Уэсли удивился.

– В смысле?

Я не хотела рассказывать ему о ванили и жимолости и о самом сокровенном моменте в моей жизни. Но уточнила, что от Стеллы теперь пахнет чужим стиральным порошком и гомгушем, хотя порошок у нас всегда один и тот же, а гомгуша она не ела уже несколько дней.

– Я люблю гомгуш, – опять отозвалась Стелла. – Но мне его больше нельзя.

– Мы ведь вегетарианцы, помнишь? «Нельзя», – повторила я с легкой иронией и закатила глаза.