Слезы Вселенной - Островская Екатерина Страница 26

– О-о! – обрадовался Ничушкин. – Это как раз то, чего моя душа сейчас просит. С удовольствием присоединяюсь. Только посмотрим сначала, каких классиков нам привезли.

В зал вошел известный по передачам культурного телеканала литературовед Чаплинский, за которым следовали трое поэтов, согласившихся выступить сегодня со своими стихами. Первой шла высокая дама лет тридцати пяти, а может, и сорока. Крашенные под вороново крыло волосы были коротко острижены. За ней двигался, повернув голову к присутствующим и широко улыбаясь, популярный длинноволосый поэт Кислевич, а замыкал шествие, не поворачивая головы к залу, седой старичок с белой тростью, какая бывает у слепых. И под руку его держала девушка-поводырь, хотя она была так юна, что походила на девочку-школьницу. Все смотрели на старичка с сочувствием, но никому не было известно, кто он.

Чаплинский с поэтами поднялись на сцену. Звезды современной поэзии уселись за стол.

Литературовед шагнул к краю сцены, посмотрел в зал и, увидев, что ряды переливаются блеском бриллиантов, угодливо улыбнулся.

– Добрый вечер, – произнес он. – Я вижу, что здесь сегодня собрались лучшие представители Северной столицы. Так и я привез вам самых-самых… Это успешные современные поэты с огромным количеством поклонников, к числу которых и вы сегодня, надеюсь, присоединитесь.

Он обернулся к столу и произнес:

– Вадик, начинаем с тебя, как и договаривались.

Длинноволосый поэт вскочил и тоже подошел к краю сцены.

– Здравствуйте, здравствуйте, – произнес он, обвел взглядом зал и восхитился: – Какие умные и одухотворенные лица, а это значит, что всем я известен. А потому представляться не буду. Напомню только, что я – Вадим Кислевич – главный гений современной литературы, поэт-минималист, то есть вкладываю животрепещущие темы в короткие фразы. Стихи пишу давно, хотя сам считаю свои творения не стихами, а откровениями, которые мне открывают небеса. Вот, например, из последних открывшихся мне – о смысле жизни.

Кислевич посмотрел на потолок и произнес:

Все мы ходим под Богом — Кто-то прямо, а кто-то боком.

Раздались аплодисменты. Кое-кто даже рассмеялся.

– А вот стих для детей:

У котенка мама кошка, а щенку не повезло.

На этот раз аплодисментов было больше.

– А вот целая поэма, – продолжил минималист и покашлял, чтобы самому заранее не рассмеяться.

На заре она разбудит, Прочь уйдет, легко ступая, У нее тупые груди, И сама она тупая[29].

Аплодировать стали все, даже женщины, постаравшиеся придать своим лицам умные выражения.

Сорин подхватил под руку Ничушкина и кивнул Курочкину:

– Пойдем! А ты, Рома, если захочешь приобщения к современной поэзии, так у меня там есть экран, на который транслируется все, что происходит в общем зале.

Они с достоинством покинули благородное собрание, а вслед им со сцены летел бодрый голос юмориста-минималиста:

Все говорят, что я обжора И брюхо для меня больной вопрос. Но я всю жизнь страдаю от запора, Одной семьей с глистами вместе рос[30].

– Кого ты позвал в свой дом, Женя? – рассмеялся Ничушкин.

И втроем они зашли в бильярдную.

Расположились за застеленным зеленым сукном столом, возле которого стояла небольшая грифельная доска с полочкой для мела, чтобы было чем записывать партии. На стене висел огромный экран, но Евгений Аркадьевич не стал его включать.

– Слава богу, – выдохнул Ничушкин, – не будем слышать всякую ерунду.

– Ты не любишь поззию? – с некоторым укором задал вопрос хозяин.

– Нет, – честно признался Альберт Семенович, – хотя в поэзии есть свои прелести. Вот, например, мой любимый стишок:

Ночь, улица, фонарь под глазом. Мы, как всегда, напали разом…

И он рассмеялся.

– Действительно, поэзию надо постигать с детства, – не улыбнувшись, произнес Сорин. – Я, например, с седьмого класса увлекся литературой по экономике.

– А я в детстве с родителями жил на Васильевском, – начал вспоминать Ничушкин. – В нашем доме обитал поэт – интеллигентный, аккуратный такой, кудрявый, в очках. Мама им восхищалась и говорила, что весь он неземной, его любой обидеть может. А потом я узнал, что это он написал песню «Сижу на нарах, как король на именинах».

– Как его хоть звали? – спросил Курочкин. – Потому что я думал – это народное творчество.

– Да уж не помню,– рассмеялся Ничушкин.– Не знал вовсе, а потому и не помню[31]. Да от меня до поэзии – как до Луны… Даже еще дальше…– Альберт Семенович задумался, очевидно, подбирая, гиперболу[32], но ничего придумать не смог и объяснил: – Я же с детства мечтал стать бандитом.

– И почему не стал? – изобразил недоумение Сорин.

– Почему не стал?– удивился наивности собеседника Ничушкин.– Я еще в школе, то есть на улице, слышал феню и запоминал красивые слова: перо, волына, лавэ… На английском училка меня спрашивает: «Почему ты неправильно читаешь? Тут же не „лавэ“ написано – „лав“. Как это слово переводится?» Ну, я ей и говорю: «Переводится „бабки“, то есть „деньги“». Всему классу весело, а училка громче всех смеется. Она молодая была – сразу после института к нам. В лосинах на уроки являлась, все на ее ноги пялились. А я думал: «Только приди в наш двор, я пацанам скажу, и они тебя вмиг за гаражи затащат». Но не сбылось. Зато после школы вопрос передо мной не стоял: был принят в бригаду. Все в институты подались, а я в рэкетиры… Только очень скоро выяснилось: детские мечты не всегда совпадают с реальностью. Недолго мы резвились: бригаду повязали, но меня никто из пацанов не сдал, а когда на допросах их менты трясли, мол, кто такой Ничушкин, все отвечали, что не знают такого. А когда им предъявляли оперативные снимки, вспоминали: «Кажись, это Алик или Эдик, он для нас за пивом и сигаретами бегал в ларек». Короче, откосили меня.

– А ты про бандита по кличке Хомяк слышал что-нибудь? – вспомнил Курочкин.

– Хомяк… Хомяк… – начал вспоминать Альберт Семенович. – Точно, был такой… Крышевал сутенеров или сам сутенером был… Нет, тот был Суслик… Точно, сутенер. Он начинал с того, что отвез в Турцию свою жену, ее сестру, тещу, подругу тещи с дочкой и сдавал с почасовой оплатой… Свозил их туда раза три-четыре, а потом развелся, кинул всех своих девчонок. Они потом без него по накатанной дорожке летали туда-сюда-обратно. Тещу, как я слышал, там потом украли: наверное, какой-то турок в нее влюбился и решил на халяву пользоваться. А может, она на турецких трассах своим немолодым телом торгует.

– Я про Хомяка спрашивал, – напомнил Курочкин.

– Про Хомяка? – переспросил Альберт Семенович и задумался. – Точно! – наконец вспомнил он. – Был такой. Здоровенный бугай! Тоже начинал как сутенер, а потом в бригаде беспредельщиков оказался. Они его брали на выезды для мебели. Приезжают какого-нибудь барыгу трясти и выставляют вперед этого шкафа. Но ту бригаду вроде местные перестреляли, потому что ты хоть и по беспределу ходишь, но в городской общак скидываться обязан.

– Бригаду Хомяка пересажали всю, – наконец-то вступил в разговор хозяин дома, который закончил раздавать карты. – Хомяк свое оттарабанил. Что с ним было потом – мне доподлинно неизвестно, но он все время просил у меня в долг… А неделю назад его застрелили…