Арсен Люпен и Остров Тридцати Гробов - Морис Леблан Страница 18

На краю пропасти жрец замер на несколько секунд. Затем вытянул руку с омелой вперед, словно это священное растение было его талисманом, способным изменять законы природы, и сделал шаг в бездну.

Весь белый в свете луны, жрец шагнул в пустоту.

Вероника не знала, произошло все это на самом деле или она стала жертвой галлюцинации, а если да, то в какой момент в ее ослабевшем мозгу причудливый обряд превратился в бред.

С закрытыми глазами она ждала, что вот-вот что-то случится, хотя и не понимала, что именно. Однако через некоторое время внимание ее переключилось на другие, более прозаические предметы. До нее дошло, что стоявшая в фонаре свеча догорала… и все же Вероника была не в силах вернуться в Монастырь и что-нибудь предпринять. Она лишь подумала, что, если следующие несколько дней выдадутся пасмурными, ей не удастся снова разжечь огонь и, следовательно, она пропала.

Вероника смирилась, так как устала от неравной борьбы и заранее сочла ее проигранной. Попасть в руки к врагу – вот единственное, с чем она никак не хотела смириться. Но почему бы не принять более естественную смерть – от голода и усталости? Да, она будет страдать, однако наступит момент, когда мучения ее кончатся и она, сама того не сознавая, перейдет из этой жестокой жизни в желанное ничто.

– Да, да, – бормотала она, – уехать с Сарека или умереть, какая разница! Нет, все-таки нужно уехать!

Шорох листьев заставил Веронику открыть глаза. Пламя свечи теплилось еле-еле. А позади фонаря сидел Дело-в-шляпе, молотя передними лапами по воздуху.

Вероника увидела, что к шее у него привязана бечевкой пачка печенья.

– Расскажи, миленький Дело-в-шляпе, – обратилась Вероника к псу на следующее утро, после того как хорошенько выспалась у себя в комнате в Монастыре, – расскажи, где ты был. Не могу же я поверить, что ты сам отыскал для меня еду. Это произошло случайно, не так ли? Ты бродил где-то неподалеку, услышал, что я плачу, и прибежал. Но кто же привязал тебе к шее пачку печенья? Выходит, у нас на Сареке есть друг, которому мы небезразличны? Почему же он не покажется? А, Дело-в-шляпе?

Она обняла собаку и добавила:

– А для кого это печенье? Для твоего хозяина Франсуа? Или для Онорины? Нет. Тогда, может, для господина Стефана?

Пес завилял хвостом и направился к двери. Казалось, он все понял. Вероника пошла следом, и они добрались до комнаты Стефана Мару. Дело-в-шляпе тут же влез под кровать учителя.

Там лежали еще три пачки печенья, две плитки шоколада и две банки консервов. Каждый из этих пакетиков был обвязан бечевкой с петлей на конце, в которую Дело-в-шляпе мог просунуть голову.

– Что это значит? – в изумлении проговорила Вероника. – Это ты принес все это сюда? Но кто же тебе дал провизию? Неужто на острове у нас в самом деле есть друг, который знает и нас, и Стефана Мару? Ты можешь меня к нему свести? Он явно обитает на этом островке, потому что на другой пройти невозможно и ты оттуда сюда не добрался бы.

Рядом с едой Вероника увидела под кроватью небольшой клеенчатый чемодан и удивилась, зачем Стефан Мару запрятал его туда. Она решила, что имеет право открыть его и поискать что-нибудь, что указывало бы на роль учителя во всем этом деле, на его характер, прошлое, быть может, на его отношения с господином д’Эржемоном и Франсуа.

– Да, – подбодрила она себя, – я имею на это право, это даже мой долг.

Не колеблясь более, Вероника вооружилась ножницами и взломала хлипкий замочек.

В чемодане лежала лишь большая записная книжка, стянутая резинкой. Но едва Вероника открыла ее, как тут же в удивлении замерла.

На первой странице был наклеен ее портрет, фотография, сделанная, когда она была еще молоденькой девушкой, а на портрете виднелась ее собственноручная подпись и посвящение: «Моему другу Стефану».

– Не понимаю… Ничего не понимаю, – пробормотала Вероника. – Я хорошо помню этот снимок, мне было тогда шестнадцать. Но каким образом я умудрилась подарить ему фотографию? Разве мы были знакомы?

Стремясь выяснить что-нибудь еще, Вероника прочла следующую страницу, на которой находилось нечто вроде предисловия. Звучало оно так:

Вероника, я не хочу иметь от Вас секретов. Если я взялся за воспитание Вашего сына, которого должен бы ненавидеть, поскольку это сын другого, но которого люблю, поскольку он Ваш, то лишь затем, чтобы жить в согласии с тайным чувством, овладевшим мною уже давно. Я уверен – однажды Вы снова займете свое место матери. В этот день Вы будете гордиться Франсуа. Я сотру в нем все, что он унаследовал от отца, и разовью благородство и достоинство, унаследованное им от Вас. Эта цель стоит того, чтобы я посвятил ей душу и тело. Я делаю это с радостью. Наградою мне будет Ваша улыбка.

Душу Вероники охватило странное чувство. Жизнь ее как бы осветилась тихим светом; эта новая тайна, которая была понятна ей не более прочих, была, по крайней мере, подобно цветам Магеннока, приятной и утешительной.

А дальше, листая страницы, Вероника словно день за днем присутствовала при воспитании своего сына. Она видела, как он продвигался в учении, какими методами пользовался его учитель. Ученик оказался мальчиком ласковым, смышленым, прилежным, полным добрых намерений, нежным и чувствительным, порывистым и вместе с тем вдумчивым. Учитель же оказался человеком сердечным, терпеливым, ему помогало нечто, таившееся в глубине его души и сквозившее в каждой строчке.

Мало-помалу его ежедневные исповеди становились все горячее и излагались все более и более свободно.

Франсуа, любимый мой сын – я ведь могу называть его так? – Франсуа, в тебе возродилась твоя мать. Твои ясные глаза так же прозрачны, как у нее. Душа твоя, как у нее, серьезна и наивна. Тебе неведомо зло и, можно сказать, добро тоже – настолько оно свойственно твоему веселому нраву…

В книгу были переписаны некоторые работы мальчика, в которых он говорил о матери с глубокой нежностью и стойкой надеждой обрести ее вновь.

Мы отыщем ее, Франсуа, – добавлял Стефан, – и тогда ты сможешь лучше понять, что значат красота и свет, как радостно жить, смотреть и восхищаться.

Затем в книге шли рассказы о Веронике, мелкие подробности, которые она сама давно позабыла или считала, что они известны лишь ей.

Однажды в Тюильри – ей тогда было шестнадцать – ее окружили люди. Они смотрели на нее и дивились ее красоте. А ее друзья смеялись, радуясь, что она вызывает такое восхищение.

Когда-нибудь, Франсуа, ты взглянешь на ее правую ладонь и увидишь посредине длинный белый шрам. Будучи совсем маленькой, она сильно порезала руку железным прутом…

Последние страницы книги предназначались явно не для ребенка и ему не читались. Тут любовь уже не пряталась за восхищенными фразами – она являлась открыто, горячая, восторженная, мучительная, трепещущая от надежды, но всегда почтительная.

Вероника захлопнула книгу. Читать дальше она не могла.

– Да, Дело-в-шляпе, признаюсь, – прошептала она, а пес тут же принялся служить, – да, на глазах у меня слезы. Я скажу тебе то, в чем не созналась бы никому: какова я ни есть, но я тронута до глубины души. Да, я пытаюсь вызвать в памяти лицо человека, который так меня любит. Это, наверное, какой-нибудь друг детства, кого я и не подозревала в тайной любви ко мне, и даже имя его не оставило следа в моей памяти.

Вероника прижала пса к груди:

– Какие благородные сердца, не правда ли, Дело-в-шляпе? Ни учитель, ни ученик не способны на чудовищные преступления, свидетельницей которых я оказалась. Если они и сообщники наших врагов, то невольные и сами об этом не ведают. Я не верю ни в приворотные зелья, ни в чары, ни в снадобья, заставляющие человека терять рассудок. Но все же тут что-то не так, не правда ли, мой добрый песик? Мальчик, который посадил на Цветущем Распятии веронику и написал «мамины цветы», не может быть преступником, верно? Может быть, Онорина была права, когда говорила