Моя тень убила меня - Андрей Михайлович Дышев Страница 34

– Вот же человек! – всплеснула руками женщина. – А для чего вы сюда пришли? Выразить соболезнование вдове, так ведь? Или вы не знаете, что Кондрашов утонул сегодня?

– Не знаю, – едва смог произнести я.

– Тогда объясняю для тех, кто не в курсе: Юрчик утонул сегодня в обед. Заплыл за буек и пошел ко дну. Не рассчитал силы. Потому что посерьезней надо относиться к жизни. А не так, что шалтай-болтай…

Я качал головой, не в силах поверить в то, что услышал.

– А где… где его жена?

– Вдова? Молодой человек, я ж вам русским языком сказала: у матери. Перейдете наш двор, зайдете в соседний дом, второй подъезд, первый этаж, квартира налево… Господи, чувствую, что сегодня всю ночь буду справочным бюро работать…

Ошеломленный известием, я пошел по лестнице вниз. На пролете между этажами остановился.

– Подождите, не закрывайте дверь! – крикнул я, быстро возвращаясь.

Женщина простонала, даже глаза закатила, но то, что общение со мной доставляло ей удовольствие, она скрыла плохо.

– Ну что еще? Нет, это не ночь, это пресс-конференция какая-то!

– Вы сказали, что сегодня сюда приходил еще кто-то?

– Приходил, – кивнула женщина, опираясь локтем на дверной косяк и запуская в волосы пальцы. – Часа три назад. Тоже с Юрчиком хотел повидаться.

– Молодой? Старый?

– Молоденький… Как вы. Но, правда, тщедушный, плечики узенькие, ножки тоненькие, зато личико гладенькое, аж светится.

– Как зовут, не сказал?

– Пардон, познакомиться не успела.

– Может, этот? – спросил я, показывая помятое фото Макса.

Женщина хотела взять снимок в руки, но я не дал.

– Ой! – удивилась она. – А с кем это он обнимается? Лицо знакомое!

– Чье лицо знакомое?! – крикнул я.

– Да этой… девчушки!

– А парня лицо знакомое? Это он был здесь?

– Вроде он. Такой же худенький… Только на снимке уж слишком счастливый… А тот, что приходил, был кислый, как перестоявшая капуста. Но вот девчушку я точно где-то видела! Она его любовница или просто подруга?

Я выбежал в ночной двор, раздавленный чувством какой-то смутной беды. Даже если бы это ужасное происшествие случилось на самом благоприятном фоне, далеком от какого бы то ни было криминала, все равно я бы засомневался, что Юрка утонул из-за трагической случайности. Кондрашов всю жизнь прожил на море, ходил под парусом, прекрасно чувствовал себя в воде и несколько раз участвовал в марафонских заплывах. Я не мог поверить в то, что он утонул только потому, что заплыл за буек, и я без каких-либо колебаний отнес его гибель к тому же ряду, где уже стояли стрельба в "Балаклаве", покушение на меня и убийство Ирины. Кто-то целенаправленно и методично уничтожал всех тех, кто прямо или косвенно был причастен к выступлениям фальшивого Вацуры перед публикой.

Я нырнул в темень двора, густо поросшего кустами и деревьями, как в неухоженном парке, и увидел соседний дом только благодаря тому, что на первом этаже тускло светилось одинокое окно. Не замечая, как под моими ногами гибнут цветы, я пересек палисадник и приблизился к окну. Оно было завешено белыми занавесками, по которым двигалась тень. Второй подъезд, первый этаж… Должно быть, здесь живет мать Татьяны, жены, то есть, вдовы Юрки.

Прийти к несчастной женщине глубокой ночью мог только совершенно беспардонный и наглый человек. Но разве я мог думать об этикете, когда происходили такие ужасные вещи?

Более всего я опасался вопроса "кто там?" из-за закрытой двери. Но хозяйку квартиры не интересовала моя личность, как и цель моего столь позднего визита. Дверь открылась почти сразу же после звонка. В тесном коридоре стояла пожилая женщина в темном брючном костюме. Глаза ее были красными, подпухшими от слез.

– Проходите, – тихо сказала она. – Татьяна на кухне.

Я даже не успел представиться. Необходимости в этом не было. В дом, погруженный в траур, приходят обычно только те, кто хочет высказать сочувствие. Я прошел на кухню, сослепу задевая приоткрытые двери. Коридор был узким, сумрачным, словно лаз в мрачное подземелье. Звенящая тишина, казалось, была пропитана плачем и стенаниями. Всякий предмет был отмечен печатью траура. Мне было тяжело дышать и от тягостной атмосферы беды, и от застоявшегося табачного дыма, которым кухня была заполнена, словно стеклянная банка мутным грибным квасом.

Татьяна сидела за столом, смотрела в зашторенное окно и курила. Она не могла не слышать моих шагов, но никак не отреагировала, даже не повернула головы. Сигарета в ее пальцах дрожала, пепел сыпался в заполненную окурками жестяную консервную банку. Тонкая, бледная, в оттеняющем эту бледность черной "водолазке", Татьяна напоминала не убитую горем вдову, а тяжело больную, уставшую от борьбы с болезнью немолодую женщину. Я сел напротив нее. Татьяна глубоко затянулась, комочек пепла беззвучно пролетел мимо банки и упал на стол. У меня начали слезиться глаза от дыма… Вот, наконец, она повернула голову. Глаза пустые, сухие, блеклые.

– Привет, – сказала она необыкновенно ровным и спокойным голосом. – Спасибо, что приехал…

– Я только что узнал, – признался я.

Она кивнула, должно быть, полагая, что я сказал и буду говорить исключительно слова соболезнования, и их смысл постигать не обязательно, так как все они одинаковые, шаблонные – спасибо за само внимание и сострадание. Узнала она меня или же приняла за одного из многочисленных коллег мужа – не знаю. Мы долго молчали. Татьяна шумно выдувала дым, гасила короткий окурок о стенку банки и прикуривала новую сигарету.

– Если хочешь кофе, свари сам. Турка на плите…

Что-либо делать было легче, чем сидеть неподвижно, прятать взгляд и молчать. Я занялся приготовлением кофе. Две ложки на стакан воды. Ложку сахара… Я слышал, как Татьяна выдувает дым за моей спиной. Как она спокойна! Никаких вопросов, слез, отчаянных криков. Выходит, ее ничто не удивило в гибели мужа? Вправе ли я внушать ей сомнение в эти самые тяжелые для нее часы? Поймет ли она меня?

Я вылил кофе в чашечку, вернулся за стол. Татьяне помогает держаться сигарета. Мне – чашечка кофе. Я пригубил ее.

– В голове не укладывается, – произнес я, дуя на коричневую пенку. – Он так хорошо плавал.