Их было десять - Александр Александрович Тамоников Страница 17

От этой мысли у капитана трепетало сердце, внутри разливалась теплая, как весенний ветерок, надежда. Глеб замер на несколько секунд с закрытыми глазами, переживая радостные мысли.

Ночную тишину нарушил стук в окошко, женская рука махнула за стеклом – идите внутрь.

Когда Глеб вернулся обратно в узел связи и по совместительству штаб, девушка кивнула ему на стол, где она выставила котелки с едой, положила ложку и краюху хлеба:

– Что же вы, товарищ капитан, не едите? Это все ваше, садитесь, пока горячее! Вот, я вам ложку свою дала. Все готово!

Как настоящая хозяйка, Галина постелила на стол чистую тряпицу. Приглушенный свет керосинки, симпатичная Галина, вкусный ужин – от всего этого веяло невероятным домашним теплом.

Глеб улыбнулся:

– Зовите меня просто Глеб. Так не хочется сейчас думать, что мы на войне, что вы младший сержант Конева, а я капитан Шубин. Глеб и Галина – так будет лучше. А не ужинал я, потому что вас ждал. Давайте вместе поедим.

Связистка опустила глаза и сурово ответила:

– Я на службе, товарищ капитан. И… вы… это ваше все. Не привыкла я никого объедать.

Сталкивалась уже Галина с интересом мужского пола и всегда отказывала, считая, что на войне нет места для личной жизни. Хотя и понравился ей этот молчаливый разведчик, но его предложение перейти на «ты» девушку насторожило.

Глеб мгновенно понял, что радость разделить ужин воспринята ею совсем не так, как он предполагал. И поспешил успокоить связистку:

– Вы не подумайте ничего, Галя. Я не дамский угодник какой, совсем не ухаживать за вами взялся. Вы не то подумали! Вы девушка очень красивая, но я же так… Тьфу. – Он смутился от того, что не может объяснить создавшееся положение. – Извините. Одичал на передовой, отвык с людьми разговаривать, а уж с женским полом – так и вовсе… – Глеб растерянно махнул рукой, не зная, как продолжать. – Просто так редко получается по-домашнему поесть. За столом, из чистой посуды, горячее! Еще и женщина рядом! Как будто мирная жизнь настала. Словно я с работы пришел и с женой ужинаю.

Галина заметно оробела, заалела от его слов, но все-таки села за стол. От искреннего смятения разведчика она поверила, что он не думает ни о чем таком, и постаралась сгладить общую робость. Она отломила кусочек хлеба.

– Ничего, что ложкой одной? Мы-то с девчатами привыкли уже, как одна семья. Давайте я вот хлебушком подцеплю немножко.

Сначала оба смущались, ели молча. Но потом от горячей еды и спокойной обстановки стало легче, спала, наконец, завеса неловкости.

Галя удовлетворенно выдохнула, чувствуя, как по телу растекается теплая сытость:

– Ух, аж в жар бросило. Такая я голодная была, прямо живот сводило.

– Угу, – отозвался Глеб с набитым ртом.

Она не удержалась и снова принялась за еду.

– Ой, в это время всегда такой аппетит волчий, прямо ужас какой-то. Я обычно воду пью, чтобы хоть немного отвлечься. Бывает, по три-четыре кружки за ночное дежурство выпиваю.

Их поздний ужин совсем не походил на свидание, слишком жадно оба ели. И только когда голод был утолен, они принялись отхлебывать из больших кружек чай и не спеша смаковать ночное угощение.

Галя разрумянилась.

– Согрела-а-сь, – протянула девушка. – Я ведь мерзлячка страшная, девчата надо мной смеются, что я вечно как капуста кутаюсь в сто одежек.

– Вам поэтому шаль бабушка прислала? – Глеб до сих пор чувствовал себя виноватым, что испортил Гале пуховый платок.

А она вдруг засветилась от воспоминаний, улыбнулась мягко:

– Ой, шаль – это такое, вырастили меня в ней… Считайте, что шалью маленькую спасли от смерти. Я ведь родилась и сразу заболела страшной чахоткой. Родители с бабушкой жили в бараке при заводе, топили плохо, с дровами и углем беда была. Вот и застудили, как домой привезли. Месяца не было мне, бабушка рассказывала, как лихорадка со мной случилась, да такая сильная, что врачи не хотели меня в больницу брать. Родителям работать надо было, четверых детей кормить, а я младшая в семье – не шутка. Они уже тоже смирились, что я в живых не останусь. Не ела ничего, не росла, даже не плакала, только лежала, говорят, как кукла. Бабуля привела откуда-то собаку, пуховую такую – Дама назвали. Родители так возмущались, сами от получки до получки живут, в одной комнате ютятся, ребенок больной, а тут животина! Но бабушка моя – деревенская, не привыкла лекарствами и микстурами лечиться. Она решила, что выходит меня по-своему. Вот с той собаки начесала шерсти, спряла ее и связала для меня шаль, носки, варежки, шапочку. Рассказывала: бывало, замотает меня как куклу, так что только рот да нос торчат. Привяжет к себе поясом шерстяным и домашними делами занимается. Кашеварит, стирает. А я сплю в тепле да рожок с молоком козьим сосу. И помогло! Врачи потом удивлялись, что такую слабенькую выходили. Это бабулечка меня спасла шерстяными своими платками, а та собака с нами всю жизнь прожила. Уж такая пуховка! С нее всей семье бабушка вещи вязала. И шапки, и шали – чего только не было, а мне жилеты, костюмы, даже платье смастерила! Представляешь, все соседи удивились! Мы продавали варежки даже с носочками, до того много было шерсти от нашей Дамочки.

Галя улыбнулась, вспомнив свою довоенную жизнь. А потом погрустнела, заскучав по любимой бабушке:

– Умерла она год назад, так и не дождалась победы. Собаки тоже давно нет, а вот шалью я по сей день греюсь. Без нее мерзну, даже если печь рядом топится. Перед смертью бабушка мне прислала посылку из старых запасов, когда нас на фронт забрали, чтобы я не застудилась здесь. Вот такая история…

– Простите.

Разведчику было стыдно, что его ночной кошмар привел к такой оплошности. Глеб не мог найти слов, до того внутри все сжалось от понимания, что он натворил. Шаль ведь была единственной весточкой от любимой бабушки, последнее, что осталось у девушки. И теперь из-за него она будет мерзнуть!

Галина снова вздохнула, однако упрекать капитана не стала, даже попыталась утешить:

– Ничего, я понимаю. Что уж тут поделать, вам ужасный кошмар снился, наверное. Вы так кричали и руками махали. Мне тоже плохие сны снятся здесь, на войне. Кажется, что я все ползу к обрыву связи, чиню, а он снова рвется. Представляете? Прямо у меня в руках раз – и опять голые концы