Взрослые и дети - Михаил Семенович Панич Страница 10

В другой раз он сообщает о том, как дети построили из кубиков дом, а он подошел и развалил кубики.

Я не спрашиваю, зачем он это сделал. Я не говорю ему, что это нехорошо. Это, должно быть, — если постараться его понять, — было очень весело: подойти, развалить кубики. Киру в ответ толкнули, ударили. Он в ответ тоже кого-то толкнул, ударил. Значит, немножко подрались. А затем все вместе из тех же кубиков строили новый дом. Все вместе. И малыш не просился в игру, он в нее вошел. Каждый по-своему входит в игру. Важно другое: он был вместе со всеми.

Кира пришел утром в садик с некоторым опозданием. Дети уже сидели возле воспитательницы. Она им что-то говорила. Малыш подошел очень тихо и очень выразительно сказал:

— Здравствуйте!

Конечно, в том, что он поздоровался, не было ничего удивительного. Но уж очень он выразительно это сказал-»здравствуйте!», уж очень тихо и скромно он вошел в круг детей.

Дело в том, что накануне малыш вот так же пришел утром с некоторым опозданием и не поздоровался. Он заторопился присоединиться к детям и забыл поздороваться. Он вошел в круг, а воспитательница даже не посмотрела на него. И дети заметили, что воспитательница даже не посмотрела на Киру, хотя он только что пришел. Тогда дети сказали:

— Кира пришел.

А воспитательница ответила:

— Не вижу.

Дети закричали:

— Вот Кира! Вот он!

— Нет, не вижу, — спокойно сказала воспитательница и посмотрела на Киру.

Он, конечно, очень растерялся. Он выпячивал грудь, он всем своим видом показывал, что вот он, здесь!

— Если бы он был здесь, — продолжала воспитательница, — он бы поздоровался, он сказал бы нам: здравствуйте!

Вот почему малыш на этот раз так подчеркнуто, так отчетливо сказал: здравствуйте! А то, что ж это такое, в самом деле: ты здесь, а тебя как будто нет. И только потому, что ты не поздоровался.

* * *

В какой-то день Кира закапризничал и не захотел, чтобы его мама ушла. А когда она ушла, он заплакал. Он плакал, а воспитательница, Ирина Павловна, ему объясняла, что плакать стыдно, что мальчики не плачут, когда мама уходит. И девочки тоже не плачут. Кире стало стыдно, и он дал слово, что он больше не будет плакать, когда мама уйдет.

На следующий день, когда мама с ним стала прощаться, он снова очень встревоженно стал следить за ней, очень беспокойно. Тогда Ирина Павловна, воспитательница, сказала всем другим детям:

— Посмотрите на Киру, он вчера дал слово, что не будет плакать, когда мама уйдет, и видите — он не плачет. Он держит свое слово.

И малыш сразу же приосанился. Он стоял гордо и смотрел на всех. И все дети смотрели на него, потому что его похвалили, — он умеет держать слово.

— Видите, — повторила воспитательница, — как это хорошо, когда человек держит слово.

* * *

И еще я хочу рассказать о Кире.

Он вообще-то — драчун. Такой он мальчик. И вот в детском садике он подошел к девочке и сильно ее толкнул. И девочка упала. Тогда стоявшая рядом Нянечка, разгневавшись на драчуна, ударила его по руке, и, должно быть, больно. Но Кира не заплакал. Он не хотел, чтобы девочка упала, и огорчился, почувствовал себя виноватым. И это чувство вины было сильнее чувства обиды на нянечку, сильнее собственного чувства боли. Поэтому малыш и не заплакал. Он посмотрел на нянечку и сказал одно только слово:

— Правильно…

От волнения — с ним это иногда бывает — он не выговорил одну букву в этом слове. И получилось так:

— Павильно…

Но откуда он взял это слово и как он сумел его так верно применить?

Когда нянечка рассказала о случившемся матери, та вспомнила, как несколько недель до этого Кира за какую-то проделку был наказан отцом. Проступок требовал наказания. И мать, к которой малыш бросился за утешением, не стала его утешать, а сказала:

— Правильно.

Сказала отцу, сказала малышу.

И вот на этот раз сам малыш сказал себе это строгое слово.

Значит, урок не пропал даром.

Так и накапливаются уроки и постепенно превращаются в опыт, и постепенно в этом жизненном опыте накапливается характер.

МАЛЫШ

— Если ты будешь так вести себя, я приму меры, — сказал Иван Яковлевич Кире.

— Я не буду себя вести, — сказал малыш, — я больше не буду себя вести…

Он очень не хочет, чтобы принимали меры… В этих словах он чувствует угрозу.

Нет, не надо принимать меры.

Как хорошо, что он есть — наш малыш.

В рождении человека всегда заключена великая тайна. Ведь мог не родиться. Мог родиться — Другой… И неужто не было бы рядом вот этого малыша, пытливо вглядывающегося в окружающий его большой и такой сложный мир. И никто никогда так и не узнал бы, какой он, этот малыш.

— Сядь прилично, — говорят ему.

Малыш откидывается на спинку стула, выпрямляется, насколько это только возможно, становится серьезным и строгим. На одну минуту.

Конечно, так долго не просидишь.

Но одну минуту он сидит, как ему думается, вполне прилично.

…Родился ребенок. Не было никого и ничего. И вдруг он появился, закричал. От удивления? От страха? От неожиданности? От восторга?

Что он хотел сказать своим первым криком, этот малыш? Я здесь. Я вижу. Я хочу. Я люблю. Я радуюсь. Я огорчаюсь. Мне хорошо. Мне больно. Дайте мне есть. Дайте мне пить…

Шли дни, месяцы. Появлялись новые и новые желания, в которых были выражены жизненная сила, стремление утвердить себя. Он еще не умел разговаривать, но мы как бы слышали эти слова:

— Вынесите меня в садик, и пусть я там дышу, там веселее дышать.

— Дайте мне вас потрогать, чтобы знать, из чего вы сделаны. Ведь я только что вошел в этот мир, в котором и земля, и небо, и деревья, и травы, и шелесты, и шорохи, и слова человеческой речи, и песни. И всё это для меня!

…Когда он, малыш, смотрит на вас, кажется, что он всё понимает, всё знает, но из скромности, только из скромности, спрашивает:

— А это — что? А это — зачем? А это — почему?

Кое-что он знает и понимает, — это несомненно. И этого «кое-что» не так уж мало. Одних он любит, к одним тянется, от других отворачивается. Как-то разбирается всё же в людях.

Вот пришла гостья. Большая. Нарядная. Пахучая. Вся комната наполнилась острым, пронзительным запахом духов.